ЛИБЕРАЛИЗМ ¹

В этой статье я попытаюсь построить теорию либерализма. Но передо мной сразу же возникает проблема. Мой замысел опирается на предположение о том, что такой объект как либерализм существует, однако в последние годы неожиданно популярным стало мнение, что его не существует. Перед вьетнамской войной политики, называвшие себя либералами, придерживались определенных позиций, которые можно объединить в одну группу. Либералы отстаивали большее экономическое равенство, интернационализм, свободу слова и были против цензуры, защищали равенство между расами и осуждали сегрегацию, выступали за решительное отделение церкви от государства, за большую процессуальную защиту тех, кого обвиняют в преступлении, за декриминализацию нарушений нравственных норм, в особенности нарушений, связанных с наркотиками и сексом, при условии, что они совершаются с обоюдного согласия и касаются только взрослых, и, наконец, за энергичное использование центральной правительственной власти в решении всех этих задач. Эти задачи составили, по известному выражению, "общие дела" либералов, и сподвижников этих дел можно было легко отличить от приверженцев другой большой политической партии, которую целесообразно назвать "консервативной". Консерваторы, как правило, придерживались противоположных позиций по каждому из перечисленных вопросов.

Однако ряд процессов, происходивших в шестидесятые и семидесятые годы, заставил многих усомниться в том, что либерализм — это отдельная самостоятельная политическая теория ². Одним из таких процессов была война. Джон Ф. Кеннеди и его команда называли себя либералами, так же называл себя и Джонсон, сохранивший команду Кеннеди и добавивший к ней своих собственных либералов. Но война была негуманной и дискредитировала либерализм как партию гуманности. Конечно, мы могли бы сказать, что Банди, Макнамара и Ростоу были ненастоящими либералами, ибо они пожертвовали либеральными принципами ради личной власти. Или же мы могли бы обвинить их в некомпетентности, поскольку они не сознавали, что совершают действия, запрещаемые либеральными принципами. Однако многие критики сделали другой вывод — вывод о том, что война обнажила скрытые связи между либерализмом и эксплуатацией. Как только эти предполагаемые связи вышли наружу, стали говорить, что либерализм связан как с эксплуатацией внутри страны, так и за ее пределами. Граница между либерализмом и консерватизмом стала казаться иллюзорной.

Во-вторых, появились вопросы, которые, казалось, больше не делили политиков на либералов и консерваторов. Например, неясно, считать ли либеральным делом защиту окружающей среды, даже если она требует отказаться от политики экономического роста, ведущей к снижению безработицы. И защита прав потребителя в равной мере затрагивала и тех, кто называл себя либералом, и тех, кто относил себя к консерваторам. Помимо защитников окружающей среды и прав потребителей, многие другие группы выступали против так называемой ментальности роста, т. е. предположения о том, что важной задачей правительства является улучшение общего благосостояния и увеличение валового продукта страны. Стали популярными требования предоставить небольшим местным группам больший контроль над принятием политических решений — не потому, что решения, принимаемые на местном уровне, как правило, лучше, а потому что личные отношения между политиками, принимающими такие решения, строятся на взаимном уважении и сотрудничестве, а потому эти отношения желательны сами по себе. Протест против экономического роста ради самого роста и неприятие концентрации власти являются либеральными по духу, ибо традиционно либералы выступали против роста крупного предпринимательства и поддерживали политическое равенство. Но, с другой стороны, эти позиции означают отказ от стратегии экономической и политической централизации, которую со времени политики "нового курса" общепризнанно относят к числу отличительно либеральных стратегий.

В-третьих, вследствие всего этого политики не так охотно, как прежде, стали относить себя к либералам или консерваторам, а с большей готовностью предпочитали сочетать политические позиции, которые раньше считались или либеральными или консервативными. Например, президент Картер открыто заявлял о своей якобы "либеральной" позиции по правам человека и вместе с тем отстаивал "консервативную" точку зрения, когда подчеркивал необходимость сбалансировать национальный бюджет —даже за счет сворачивания усовершенствованных программ социального обеспечения. Поэтому неожиданное выдвижение Картера в кандидаты на пост президента многие комментаторы приписывали его способности к такому "прорыву" через политические категории. В [Великобритании также появились новые комбинации старых позиций: например, последнее лейбористское правительство по вопросам цензуры оказалось не более "либеральным", чем тори, и чуть более либеральным — по вопросам иммиграции и охраны общественного порядка.

Администрация Рейгана и правительство Тэтчер приостановили этот процесс, возродив в своих нациях веру в важность различия между либерализмом и консерватизмом. Вопросы, решение которых сглаживало это различие в семидесятые годы, теперь отступили на задний план; преобладающими стали дискуссии по экономической справедливости и национальной обороне, а они легко вели к расколу политиков на либеральную и консервативную партии. Вместе с тем возникли дебаты между "старыми" и "новыми" либералами. Вальтера Мондейла, боровшегося за выдвижение в кандидаты на пост президента от демократической партии, назвали либералом старого закала, ибо он выступал за значительный контроль со стороны правительства в экономической сфере; Гари Харта, напротив, назвали представителем новых либералов, которые сочли программные установки "нового курса" непригодными для нации, нуждающейся в более гибкой и дифференцированной политике в области промышленности. Лейбористская партия в Великобритании сместилась влево; многие из наиболее влиятельных либералов вышли из нее и образовали социал-демократическую партию, которая, как они утверждают, несет теперь знамя подлинного либерализма.

Я собираюсь обосновать тезис о том, что главным нервом либерализма является определенная концепция равенства, которую я называю либеральной. Этот тезис предполагает, что либерализм представляет собой последовательную политическую теорию, и поэтому имеет смысл говорить о его главном принципе, хотя описанные выше процессы можно истолковать как свидетельство обратного. Эти процессы, казалось бы, подтверждают следующую скептическую позицию. Слово "либерализм" с восемнадцатого века использовалось как название различных совокупностей политических взглядов, не совпадающих в своих важнейших принципах. Поэтому поиск таких принципов не даст нам ответа на вопрос, почему при известных обстоятельствах сформировались эти различные совокупности взглядов и почему они были названы "либеральными". Объяснение этому следует искать в запутанных случайностях истории, а здесь не последнюю роль сыграли эгоизм определенных политических группировок, преобладающая политическая риторика и многие другие факторы. Одна из таких совокупностей взглядов сложилась, в силу перечисленных причин, в период политики "нового курса"; в ней требование уменьшения неравенства и роста экономической стабильности сочеталось с более богатой системой политических и гражданских свобод для тех групп, которые в то время отстаивали эти цели. Наше современное понятие "либерал" сформировалось на основе именно этого пакета политических программ.

Это позиция скептика. Однако можно и по-другому объяснить, почему распался либеральный пакет идей. В любой последовательной политической программе присутствуют два рода элементов: основные (или определяющие) политические цели (constitutive political positions), обладающие самостоятельной ценностью, и производные цели (derivative positions), имеющие ценность как средства достижения основных целей ³. По мнению скептика, либеральный пакет идей вообще не содержит определяющих политических принципов: этот пакет сформировался случайно и сохраняется в целостности, поскольку в этом заинтересованы определенные группировки. Согласно альтернативному объяснению, этот пакет имеет определяющие принципы и распался только потому, что стало неясно, какие производные идеи лучше служат этим определяющим принципам.

В таком случае распад либерализма "нового курса" был не результатом неожиданного разочарования в его основополагающих политических принципах, а следствием изменившихся обстоятельств, которые поставили под сомнение правильность имеющихся стратегий претворения в жизнь этих принципов. Если это альтернативное объяснение правильно, то идеал либерализма как фундаментальной политической теории не только не миф, но идея, необходимая для любого адекватного объяснения современной политической истории и любого адекватного анализа современных политических разногласий. Этот вывод, несомненно, важен для тех, кто продолжает считать себя либералом, но он касается и критиков либерализма, по крайней мере, тех, которые считают либерализм эксплуататорским, подрывающим важнейшие общественные ценности или пагубным в каком-либо ином отношении, ибо для подобных критиков так же, как и для приверженцев либерализма, пакет либеральных программ "нового курса" не мог возникнуть как случайное совпадение политических позиций.

Разумеется, мы не сможем отдать предпочтение скептическому или альтернативному ему объяснению до тех пор, пока не будет сформулирована теория, объясняющая, какие элементы либерального пакета следует считать основными, а какие — производными. К сожалению, именно в этом вопросе мнения как самих либералов, так и их критиков сильно расходятся. Например, критики часто утверждают, что либералы выступают за экономический рост, а потому поддерживают бюрократический государственный аппарат и развитие промышленности, обеспечивающие экономический рост, поощряют стремление к экономическому росту ради него самого и придают особое значение конкуренции, индивидуализму и удовлетворению материальных интересов. Конечно, политики, которых мы считаем образцовыми либералами (как, например, Герберт Хэмфри и Рой Дженкинс), подчеркивали необходимость экономического роста. Но если либерализм связан с определенным видом утилитаризма, для которого всеобщее благосостояние есть благо само по себе, то означает ли это, что требование экономического роста является определяющим либеральным принципом? Если означает, то разочарование многих либералов в идее роста подтверждает скептическую оценку либерализма как временного соединения несвязанных между собой политических позиций, которые теперь распались. Или же это требование выражает производную стратегию в рамках либеральной теории, отнюдь не бесспорную и имеющую целью уменьшение экономического неравенства, из чего следует, что расхождения либералов относительно экономического роста не вызовут глубокого кризиса и раскола? Ответить на этот вопрос простой ссылкой на то, что многие, называющие себя либералами, когда-то поддерживали экономическое развитие с большим энтузиазмом, чем они это делают сейчас нельзя, точно так же, как нельзя доказать связь между империализмом и либерализмом простым перечислением политиков, называвших себя либералами и принадлежащих к числу тех, кто несет ответственность за Вьетнам. Здесь первостепенное значение имеют теоретические связи, а простые ссылки на историю, не подкрепленные никакой гипотезой о природе этих связей, совершенно бесполезны.

Тот же самый вопрос неизбежно встает и в отношении более общей проблемы — проблемы связи либерализма с капитализмом. Большинство либералов в Соединенных Штатах и в Великобритании заботились о том, чтобы механизмы и результаты функционирования рыночной экономики были более справедливыми, чтобы можно было дополнять свободный рынок коллективными формами экономики, но они вовсе не стремились полностью заменить рыночную экономику социалистической системой хозяйствования. Именно на этом основывается известное обвинение либералов в том, что в контексте западной политики они ничем принципиально не отличаются от консерваторов. Однако опять же можно по-разному понимать связь между капитализмом и либерализмом. Возможно, либерализм "нового курса" включает в качестве определяющих принципов или само требование свободного предпринимательства, или принципы свободы, которые, в силу концептуальных причин, можно реализовать только в рамках рыночной экономики. Если это так, то поддержка либералами любых мер по ограничению рынка, будь то перераспределение, регулирование или введение смешанной экономики, означала бы отступление от основных либеральных принципов, которое могло быть обусловлено, скажем, практической необходимостью защитить базовую структуру общества в случае революции. Этот вывод подкреплял бы обвинение в том, что идеологические различия между либерализмом и консерватизмом несущественны. Если бы кого-нибудь удалось убедить отказаться от капитализма, то он перестал бы быть либералом; если бы большинство либералов отказались от капитализма, то либерализм утратил бы свое значение как политическая сила. Но, может быть, капитализм — это не определяющий, а производный принцип в либерализме "нового курса". Возможно, он был популярным среди либералов, поскольку казался им (правильно или нет — это другой вопрос) лучшим способом достижения других, более фундаментальных либеральных целей. В этом случае у либералов могут быть разные мнения относительно того, нужно ли поддерживать свободное предпринимательство в новых условиях, а это означает, что сохраняется важное идеологическое различие между консерватизмом и либерализмом. Вновь главное внимание мы должны уделить теоретическому вопросу и формулировке гипотезы и уж потом сопоставлять ее с политическими фактами.

Эти два вопроса — о связи либерализма с экономическим ростом и капитализмом вызывают особенно много разногласий, однако необходимость различать основные принципы и вопросы стратегии возникает при рассмотрении почти любого аспекта либерализма "нового курса". Либерал поддерживает свободу слова, но является ли свобода слова основополагающей ценностью или это лишь средство для достижения другой цели, например, для установления истины (как считал Милль) или для эффективного функционирования демократии (как считал Майклджон)? Либерал с неодобрением относится к использованию уголовного права для укрепления морали в обществе. Означает ли это, что либерализм противодействует формированию в обществе единого для всех чувства приличия? Или для либерализма неприемлемо лишь использование уголовного права в этих цепях? Возможно, будет излишней предосторожностью повторять ту общеизвестную истину, что на все эти вопросы нельзя ответить, не обращаясь к фактам истории и к развитой социальной теории, однако это отнюдь не отменяет необходимости философского анализа идеи либерализма, который составляет важную часть ответа.

Итак, мой первоначальный вопрос "Что такое либерализм?", обернулся вопросом, на который нужно дать хотя бы предварительный ответ, прежде чем рассматривать исторические проблемы, поставленные скептическим объяснением. Этот вопрос звучит так: какие основополагающие принципы заложены в конкретных либеральных пакетах программ (liberal settlements) ⁴, аналогичных пакету "нового курса".

Мой план включает в себя определенное понимание роли политической теории в политике. Он предполагает, что либерализм содержит некоторые определяющие политические принципы, которые остаются неизменными уже на протяжении длительного времени и продолжают пользоваться влиянием в политике. Формирование либеральных пакетов программ происходит следующим образом: в силу тех или иных причин политики, руководствующиеся определяющими либеральными принципами, договариваются о конкретной схеме производных стратегий, которые, надстраиваясь над этими принципами, образуют единый пакет программ, а другие политики, в силу собственных причин, становятся союзниками первых в реализации этой схемы. Такие пакеты программ распадаются, а либерализм, соответственно, дробится, когда обнаруживается неэффективность производных стратегий, когда эти стратегии становятся неэффективными в силу изменившихся экономических и социальных условий или когда указанная схема утрачивает привлекательность для союзников, без которых либералы перестают быть действенной политической силой. Я не имею в виду, что определяющие принципы либерализма — это единственный или самый мощный фактор в формировании пакетов либеральных программ; я хочу лишь сказать, что роль этих принципов достаточно определенна и важна, чтобы либералы и их критики имели все основания говорить о существовании либерализма и спорить о том, что он собой представляет.

Как следует из сказанного выше, довольно сложное и спорное дело обосновывать, что тот или иной принцип является в политической теории определяющим, а не производным. Как я поступлю в этом случае? Я сформулирую ряд условий, которым должно удовлетворять любое приемлемое описание определяющих принципов либерализма. (1) Это описание должно содержать принципы, относительно которых можно предположить, что люди нашей культуры считают их определяющими в политических программах. Этим я не просто хочу сказать, что какое-то множество определяющих принципов позволило бы объяснить либеральные пакеты программ, если бы люди придерживались этих принципов; я утверждаю, что некоторое конкретное множество принципов действительно позволяет объяснить либеральные пакеты программ, поскольку люди действительно придерживаются этих принципов. (2) Эти принципы должны быть тесно связаны с недавним четко сформулированным либеральным пакетом программ, т. е. с теми политическими позициями, о которых шла речь в самом начале статьи и которые я охарактеризовал как "общие дела" либералов; это позволит считать эти принципы определяющими для всего пакета программ, а остальные составляющие этого пакета — производными по отношению к этим основным принципам. (3) Следует достаточно подробно сформулировать эти основополагающие с тем, чтобы иметь возможность отличать либеральную политическую теорию от других конкурирующих с ней политических теорий. Если, к примеру, я говорю, что либерализм содержит в качестве определяющего принципа требование, чтобы правительство относилось к своим гражданам с уважением, то это недостаточно подробная формулировка, поскольку хотя либералы и могли бы утверждать, что все их политические стратегии вытекают из этого принципа, то же самое о своих теориях могли бы сказать консерваторы, марксисты и, видимо, даже фашисты. (4) Если перечисленные требования аутентичности, полноты и различия соблюдены, то следует отдать предпочтение наиболее четкой и экономной формулировке определяющих принципов, поскольку она будет иметь большую объяснительную силу и обеспечит лучшие условия для проверки тезиса о том, что определяющие принципы не только предшествуют либеральным пакетам программ, но и продолжают существовать после того, как те исчезнут с политической арены.

Второе из этих условий послужит нам отправной точкой. Поэтому мне имеет смысл напомнить политические позиции, включенные мной в недавний либеральный пакет программ. Для простоты я буду называть "либералами" тех, кто придерживается этих позиций. В своей экономической политике либералы выдвигают требование уменьшить неравенство по богатству, используя программы социального обеспечения и другие формы перераспределения на основе прогрессивного налога. Они поддерживают вмешательство правительства в экономику в целях содействия экономической стабильности, сдерживания и контроля инфляции, уменьшения безработицы и обеспечения той сферы услуг, которая иначе не была бы обеспечена, но они отдают предпочтение прагматичному и избирательному вмешательству, а не резкому переходу от свободного предпринимательства к полностью коллективным решениям в отношении инвестиций, производства, цен и заработной платы. Они выступают за равенство между расами и одобряют ограничения, вводимые правительством в целях обеспечения этого равенства и направленные против дискриминации при приеме в учебные заведения, найме на работу и в решении жилищных вопросов. Но они выступают против других форм общественного контроля над индивидуальными решениями: они против введения ограничений на содержание политических речей, даже если бы это обеспечивало более прочный общественный порядок, они против регламентации в сфере сексуального поведения и публикаций на сексуальные темы, даже если такие регламентации получают поддержку большинства. Они с недоверием относятся к уголовному праву и стремятся исключить из области его применения поведение неоднозначное в моральном отношении; они поддерживают процессуальные ограничения в судопроизводстве, запрещающие, например, использовать признания, что затрудняет вынесение обвинительных приговоров.

Я не хочу сказать, что каждый, кто придерживается одной из этих позиций, автоматически принимает и все остальные. Некоторые люди, называющие себя либералами, не поддерживают тех или иных позиций из этого пакета; некоторые люди, называющие себя консерваторами, поддерживают большую часть этих позиций. Но именно эти позиции мы используем в качестве критерия, когда оцениваем, в какой мере кто-то является либералом или консерватором, и именно их имеем в виду, когда говорим, что граница между консерватизмом и либерализмом в настоящее время более расплывчата, чем когда-то раньше. Я опустил здесь позиции, включение которых в либеральный пакет довольно спорно; например, я не включил поддержку военной интервенции во Вьетнаме, современную кампанию в поддержку прав человека в коммунистических странах, борьбу за расширение полномочий органов местного самоуправления, защиту прав потребителя и охрану окружающей среды. Я также опустил такие спорные аспекты либеральной доктрины, как перевозка школьников (busing) ⁵ и установление квот, создающих более благоприятные условия для меньшинств при приеме в учебные заведения и найме на работу. Я буду исходить из того, что все бесспорно либеральные позиции образуют ядро либерального пакета программ. Если я прав в том, что определенная концепция равенства служит основополагающим принципом этого ядра либеральных программ, то благодаря этой концепции у нас есть возможность утверждать, что та или иная позиция "действительно" является либеральной, и проверять правильность подобных утверждений.

Нет ли какого-нибудь стержневого принципа, с которым согласуются все важнейшие либеральные позиции и который отличает их от соответствующих консервативных позиций? Хорошо известен ответ на этот вопрос, но он ошибочен, правда, его ошибочность очень симптоматична. Этот ответ гласит, что политика в демократических государствах ориентируется на несколько независимых политических идеалов, наиболее важными из которых являются свобода и равенство. К сожалению, свобода и равенство часто противоречат друг другу: иногда обеспечить равенство можно только ценой ограничения свободы, а последствия свободы порой оказываются пагубными для равенства. В таких случаях мудрое правление состоит в том, чтобы найти наилучший компромисс между этими противоположными идеалами, однако политики и граждане по-разному понимают этот компромисс. В отличие от консерваторов, либералы склонны в большей степени поддерживать равенство и в меньшей степени — свободную. Важнейшие либеральные позиции и есть результат установленного равновесия между этими идеалами.

Это объяснение предполагает определенную теорию либерализма. У либерализма и многих других политических теорий, включая консерватизм, есть общие определяющие принципы, но либерализм отличается тем, что придает свое особое значение этим принципам. Таким образом, в описываемом этой теорией спектре политических позиций есть место и для радикала, который еще больше, чем либерал, заботится о равенстве и придает еще меньший вес — свободе, а потому стоит в этом спектре еще дальше от крайних консерваторов. Либерал оказывается промежуточной фигурой, и это объясняет, почему либерализм так часто называют нерешительным, видя в нем своего рода компромисс между двумя более принципиальными позициями.

Безусловно, это описание американской политики можно сделать и более изощренным. Например, можно было бы внести в эту схему другие независимые и основополагающие идеалы (такие, скажем, как стабильность и безопасность), которые также являются общими для либералов и их оппонентов; в результате компромиссы, достигаемые в конкретных решениях, оказались бы более сложными. Но если ядром теории продолжает оставаться соперничество между идеалами свободы и равенства, то теория не может быть успешной.

Во-первых, она не выполняет условие (2) из предложенного мной списка условий. В лучшем случае ее можно использовать для объяснения только части политических разногласий, которые она призвана объяснить. Она позволяет объяснить разногласия по экономическим вопросам, но совершенно неприменима или просто вводит в заблуждение, когда речь идет о цензуре, порнографии и уголовном праве.

Однако это объяснение страдает другим, более серьезным недостатком. Оно предполагает, что свободу можно измерять и, стало быть, если из двух политических решений каждое посягает на свободу гражданина, то мы вполне осмысленно можем утверждать, что одно решение отнимает у него больше свободы, чем другое. Это необходимое допущение, ибо без него теряет силу постулат, согласно которому свобода является определяющим идеалом как либеральной, так и консервативной политических теорий. Даже убежденные консерваторы согласны с тем, что следует ограничивать свободу ездить по дорогам, как вздумается (например, следует запрещать движение по Лексингтон авеню в сторону центра), — не ради какого-то важного конкурирующего политического идеала, а ради незначительного удобства, обеспечиваемого четкими схемами движения. Но поскольку правила дорожного движения неизбежно связаны с потерей свободы, то о консерваторе только тогда можно сказать, что он превыше всего ценит свободу, когда у него есть доказательство, что при соблюдении правил дорожного движения теряется меньше свободы, чем при ограничении свободы слова, запрещении свободных цен, или ущемлении любого другого вида свободы, который он считает основополагающим.

Но именно это консерватор и не может доказать, поскольку понятие свободы, которым мы располагаем, не допускает количественного измерения, необходимого для такого доказательства. Например, он не может утверждать, что правила дорожного движения в меньшей степени препятствуют желанию большинства людей, чем, скажем, закон, запрещающий выступления в поддержку коммунизма, или закон, запрещающий устанавливать цены по своему усмотрению. Многих людей больше заботит вождение автомобиля, чем выступления в поддержку коммунизма, и им редко случается самим устанавливать цены. Я вовсе не хочу сказать, что идея основополагающего характера таких свобод, как свобода слова, не имеет смысла. Но мы не можем обосновывать эти права, ссылаясь на то, что они гарантируют больше свободы (как будто ее можно хотя бы приблизительно измерить), чем право ездить, как душа пожелает; основополагающие свободы важны, ибо мы ценим то, что они защищают. Если это так, то нельзя объяснять различие между либеральной и консервативной политическими позициями простой ссылкой на то, что вторая позиция защищает свободу, ценимую ради нее самой, более эффективно, чем первая ⁶.

Однако мы могли бы попытаться спасти вторую часть этого объяснения. Если нельзя утверждать, что консерваторы ценят свободу, как таковую, больше, чем либералы, то, по крайней мере, можно сказать, что равенство они ценят меньше, а это и объясняет различие между этими политическими позициями. Консерваторы склонны преуменьшать ценность равенства по сравнении с такими целями, как общее процветание и даже безопасность, тогда как либералы ценят равенство больше, а радикалы — еще больше. Совершенно очевидно, что и это объяснение применимо лишь к разногласиям в экономических вопросах и не годится, когда речь идет о разногласиях по другим вопросам. Впрочем, и на этот раз у него есть недостатки более общего и важного характера. Если мы попытаемся четко определить, в каком смысле равенство могло бы быть определяющим идеалом для либералов и консерваторов, то сразу убедимся в ошибочности того мнения, что консерватор меньше, чем либерал, ценит равенство, понятое в этом смысле. Напротив, мы увидим, что они придерживаются разных представлений о равенстве.

Следует различать два принципа, с помощью которых формулируется политический идеал равенства ⁷. Согласно первому принципу, правительство должно относится ко всем своим подданным как к равным (treat those in its charge as equals), то есть должно исходить из того, что все граждане имеют право на равную заботу и уважение с его стороны. Это не пустое требование: большинство из нас не считает своим долгом заботиться о детях соседей так же, как о своих собственных, или проявлять к каждому встречному одинаковое уважение. И тем не менее есть основания полагать, что для любого правительства все его граждане должны быть равными в этом отношении. Согласно второму принципу, при распределении некоторого ресурса правительство должно одинаково относиться ко всем своим подданным (т. е. предоставлять всем равные доли — treat those in its charge equally) или, по крайней мере, добиваться такого положения дел, когда все граждане равны или почти равны в этом отношении. Все согласны с тем, что правительство не может обеспечить равное распределение всех ресурсов, но существуют разные мнения относительно того, в какой мере правительство должно добиваться равенства граждан в отношении какого-то конкретного ресурса, например, богатства в его денежном выражении.

Если ограничиться только экономико-политическими разногласиями, то можно с полным основаниям утверждать, что либералы в большей мере, чем консерваторы, требуют равенства, формулируемого вторым принципом. Но мы сделали бы ошибочный вывод, если бы предположили, что еще больше либералы ценят равенство, формулируемое первым, более фундаментальным принципом. Я называю первый принцип более фундаментальным, ибо и для либералов, и для консерваторов он является определяющим, тогда как второй принцип — производным. Иногда одинаковое отношение к людям — это единственный способ отнестись к ним как к равным, а иногда — нет. Допустим, для оказания неотложной помощи двум густонаселенным районам, пострадавшим от наводнения, имеется ограниченное количество средств. Отношение к гражданам обоих районов как к равным означает предоставление большей помощи более пострадавшему району, а не разделение имеющихся средств поровну. Консерватор полагает, что во многих других, менее очевидных случаях, одинаковое отношение к гражданам означает, что к ним не относятся как к равным. Например, он мог бы признать, что дискриминация в пользу негров при приеме в университеты будет способствовать сближению уровня благосостояния двух рас, но вместе с тем он не согласится, что подобные программы означают отношение к белым и черным абитуриентам как к равным. Если он утилитарист, то он может предложить аналогичный аргумент более общего характера против любого перераспределения богатства, ведущего к снижению экономической эффективности. Согласно этому аргументу, единственная возможность относиться к людям как к равным — это максимизировать среднее благосостояние всех членов общества, подсчитывая все их выгоды и потери на единой шкале, а потому свободный рынок служит единственным или наилучшим средством достижения этой цели. Я не считаю этот аргумент правильным, но если, выдвигая его, консерватор искренне убежден в своей правоте, то его нельзя обвинить в том, что он принижает важность отношения к людям как к равным.

Итак, мы должны отказаться от той простой идеи, что либерализм отличается установлением особого соотношения между определяющими принципами равенства и свободы. Рассмотренная нами идея равенства предлагает в этом отношении более плодотворный путь. Я исхожу из того, что в современной политике, как правило, все согласны с тем, что правительство должно относиться к своим гражданам с равной заботой и уважением. Я вовсе не склонен отрицать огромную власть предрассудков, скажем, в американской политике. Но сегодня найдется немного граждан, а еще меньше политиков, которые признались бы в своей приверженности взглядам, противоречащим абстрактному принципу равной заботы и уважения. Однако, как следует из вышесказанного, у разных людей очень разные представления о том, как трактовать этот абстрактный принцип в конкретных случаях.

Что значит для правительства относиться к своим гражданам как к равным? Думаю, этот же вопрос мы задаем, когда спрашиваем: что значит для правительства относиться к своим гражданам как к свободным, независимым, наделенным чувством собственного достоинства. Именно этот вопрос был главным в политической теории, по крайней мере, со времен Канта.

На этот вопрос можно дать два принципиально разных ответа. Первый ответ предполагает, что правительство должно быть нейтральным в том, что можно назвать вопросом о достойной жизни. Второй ответ предполагает, что правительство не может быть нейтральным в этом вопросе, так как оно не может относиться к своим гражданам как к равным человеческим существам, не имея представления о том, каким должен быть человек. Это различие нуждается в пояснении. У каждого человека есть более или менее четко сформулированное представление о том, в чем состоит ценность его жизни. Такое представление есть у ученого, посвятившего свою жизнь размышлениям; оно есть и у гражданина, предпочитающего смотреть телевизор, пить пиво и приговаривать: "Вот это жизнь!", — хотя этот гражданин меньше задумывается над тем, в чем ценность его жизни, и в меньшей степени способен сформулировать и отстоять свою позицию в этом вопросе.

Согласно первой из этих двух теорий равенства, политические решения не должны зависеть — или должны зависеть как можно меньше — от конкретных представлений о достойной жизни и о том, что придает ей ценность. В обществе люди имеют разные представления о добродетельной жизни, поэтому правительство не будет относиться к ним как к равным, если отдаст предпочтение одному из этих представлений — то ли потому, что чиновники сочтут его лучше других, то ли потому, что его придерживается наиболее многочисленная или сильная группа населения. Согласно второй теории, наоборот, содержание, которое мы вкладываем в понятие равного отношения, неотделимо от того, как мы понимаем человеческое благо и в чем видим достойную жизнь, поскольку относиться к человеку как к равному значит относиться к нему так, как хотел бы, чтобы к нему относились, достойный или по-настоящему мудрый человек. Мудрое правление связано, таким образом, с поощрением или, по крайней мере, одобрением достойного образа жизни: относиться ко всем как к равным — значит относиться к каждому так, как если бы он стремился, насколько это возможно, вести достойный образ жизни.

Каким бы абстрактным ни было это различие, оно имеет очень важное значение. Я постараюсь показать, что либерализм содержит в качестве определяющего политического принципа первую теорию равенства. Свое обоснование я построю так: в следующем параграфе я покажу, что если мыслящий человек принимает первую теорию равенства, то с большой долей вероятности он будет придерживаться, учитывая экономические и политические условия в Соединенных Штатах за последние несколько десятилетий, позиций, которые я определил как важнейшие либеральные позиции. Если это так, то моя гипотеза удовлетворяет второму из условий, которым, как я установил, должна удовлетворять успешная теория. Затем я постараюсь показать, что выполняется и третье условие, поскольку есть большая вероятность того, что тот, кто придерживается определенного варианта второй теории равенства, будет стоять на позициях, составляющих ядро американского консерватизма. Я говорю об "определенном варианте", поскольку американский консерватизм не вытекает автоматически из отказа от либеральной теории равенства. Согласно второй (нелиберальной) теории равенства, надлежащее отношение правительства к своим гражданам хотя бы отчасти определяется представлениями о достойной жизни. Многие политические теории разделяют этот тезис, включая и столь далекие друг от друга теории, как американский консерватизм и различные формы социализма и марксизма, хотя эти теории исходят из разных представлений о достойной жизни, а, следовательно, поддерживают разные политические институты и решения. В этом смысле либерализм, безусловно, не является компромиссом между более сильными позициями, а стоит по другую сторону важной границы, отделяющей его от всех его противников, вместе взятых.

В настоящей статье я не буду доказывать, что моя теория либерализма удовлетворяет первому из предложенных мной условий, то есть что она формулирует политические принципы, поддерживаемые людьми нашей культуры. Мне представляется очевидным, что моя теория удовлетворяет этому условию. Согласно четвертому условию, теория должна быть настолько абстрактной и общей, насколько позволяют первые три условия. Сомневаюсь, чтобы в этом плане могли возникнуть возражения против моей теории.

Итак, я определяю либерала как сторонника первой, или либеральной, теории равенства. Предположим, либералу предлагают заложить основы нового государства. Ему нужно составить конституцию и определить основные институты этого государства. Он должен сформулировать общую политическую теорию распределения, предписывающую, как распределять то, что общество в виде благ, ресурсов и возможностей предназначает для распределения. Вначале он предложит что-то вроде принципа приблизительного равенства: ресурсы и возможности следует — в той мере, в какой это возможно — распределять поровну, чтобы каждый получил одинаковую долю и смог реализовать свои стремления. Любая другая общая схема распределения означала бы, что судьба одних людей заслуживает большей заботы, чем судьба других, или что стремления и таланты ряда людей заслуживают большего внимания и, следовательно, более щедрой поддержки.

Кто-то мог бы возразить, что этот принцип приблизительного равенства несправедлив, ибо он игнорирует тот факт, что вкусы у людей разные, а удовлетворение одних потребностей стоит дороже, чем удовлетворение других. Поэтому человеку, предпочитающему шампанское, понадобится больше денег, чем человеку, довольствующемуся пивом. В ответ либерал мог бы указать, что вкусы людей — это, вообще-то говоря, не физические недостатки, как, например, болезни; они формируются в соответствии с представлениями каждого человека о том, какой должна быть его жизнь ⁸. Поэтому наиболее эффективная нейтральность требует, чтобы каждому предоставлялась равная доля, и он сам пусть решает, выбрать ли ему дорогой образ жизни или недорогой. Однако ему не следует рассчитывать, что его доля будет увеличена, если он выберет более дорогой образ жизни, как, впрочем, он не должен и опасаться, что ему придется субсидировать тех, кто предпочел дорогое ⁹.

Но что означает на практике этот принцип приблизительно равного распределения? Если бы все ресурсы распределялись правительством непосредственно в виде продуктов питания, жилища и т. д.; если бы все возможности, которые следует предоставлять гражданам, устанавливались правительством через гражданское и уголовное право; если бы все люди обладали совершенно одинаковыми способностями; если бы каждый гражданин имел при рождении не больше любого другого; если бы у всех граждан были совершенно одинаковые представления о достойной жизни и, следовательно, совершенно одинаковые системы предпочтений, включая предпочтения в отношении разных видов производительной деятельности и досуга, то можно было бы легко претворять в жизнь принцип приблизительно равного отношения к людям, поровну распределяя все, что подлежит распределению, и используя универсально применимое гражданское и уголовное право. Правительство должно было бы предпринять меры по организации производства, чтобы максимально обеспечить ценимый всеми ассортимент благ, включающий рабочие места и виды досуга, а затем поровну распределить произведенный продукт.

Разумеется, ни одно из перечисленных условий сходства не соблюдается в реальной жизни. Более того, различия между людьми имеют совершенно разное, с моральной точки зрения, значение, что можно проиллюстрировать следующим примером. Допустим, что выполняются все перечисленные мною условия сходства, за исключением последнего: граждане имеют разные представления о благе и, следовательно, разные предпочтения. Поэтому между ними неизбежны разногласия относительно того, для производства какой продукции следует использовать сырье, труд и общественные накопления и какую деятельность следует запретить или ограничить в целях содействия другим видам деятельности. Как законодатель, либерал нуждается поэтому в механизмах, которые позволили бы реализовать принцип равного отношения к людям несмотря на наличие указанных разногласий. Он решит, что наилучшими из доступных механизмов являются два наших политико-экономических института: рынок, позволяющий определить, какие продукты производить и как их распределять, и представительная демократия, позволяющая принимать коллективные решения о запрете или регламентации определенных видов деятельности ради обеспечения или удобства других видов. Есть основания полагать, что каждый их этих известных институтов обеспечит более равное распределение, чем любой другой. При эффективном функционировании рынка цена каждого продукта отражает стоимость затраченных ресурсов (материалов, труда и капитала), которые могли бы быть использованы для производства другого продукта. Стоимость товара указывает, сколько следует записать на счет каждого потребителя данного товара для проведения подсчетов при уравнительном распределении общественных ресурсов. Она позволяет измерить, насколько больше следует записать на счет того, кто предпочтет дом книге или выберет эту книгу, а не какую-нибудь другую. Рынок позволит также измерить, сколько следует записать в кредит счета работника, если он выберет производительную деятельность, а не досуг, или предпочтет данный вид деятельности любому другому. Рынок будет указывать через цену труда работника, сколько он приобретет или потеряет, выбрав ту или иную профессию. Благодаря этим измерениям доля каждого гражданина определяется как функция личных предпочтений других людей и его собственных, и именно эта сумма личных предпочтений выражает истинную стоимость затрат, с которыми для данного сообщества связано удовлетворение предпочтений данного гражданина. Пока не проведены эти измерения, нельзя осуществить уравнительное распределение, которое предполагает, что стоимость затрат, необходимых для удовлетворения предпочтений одного человека, должна быть равна, насколько это возможно, стоимости затрат, необходимых для удовлетворения предпочтений любого другого человека.

Из опыта нам известны антиэгалитарные последствия свободного предпринимательства, поэтому может показаться парадоксальным, что либерал-законодатель выбрал рыночную экономику по соображениям равенства, а не эффективности. Но если мы специально оговариваем, что люди различаются только тем, какие блага и виды деятельности они предпочитают, то рынок более эгалитарен, чем любая другая альтернатива. Наиболее вероятной альтернативой рынку могла бы быть социалистическая экономика, где решения относительно производства, инвестиций, цен и заработной платы принимают выборные чиновники. Но какими принципами должны руководствоваться чиновники, принимая подобные решения? Либерал мог бы посоветовать им подражать в своих решениях рынку, когда тот эффективно функционирует в условиях свободной конкуренции и полной информации. На практике это подражание было бы намного менее эффективным, чем реально существующий рынок. И если только либерал не сочтет это подражание намного более эффективным, чем сам рынок, у него всегда будет причина отвергнуть его. Для осуществления любого минимально эффективного подражания гипотетическому рынку нужно вмешиваться в частную жизнь отдельных людей, чтобы выяснить, какие решения они приняли бы относительно вложений, потребления и устройства на работу, если бы им пришлось платить за все эти решения по рыночным ценам, а сбор подобной информации во многих отношениях потребовал бы более дорогостоящих затрат, чем реально существующий рынок. Более того, предположения чиновников о том, как люди будут вести себя на гипотетическом рынке, неизбежно отражают их представления о том, как людям следует себя вести. Поэтому либерал мало бы приобрел, но много потерял, если бы выбрал социалистическую экономику, в которой от чиновников требуется подражать гипотетическому рынку.

Однако любые другие указания чиновникам были бы прямым нарушением либеральной теории равенства. Если чиновники принимают решение произвести и продать товары по цене ниже рыночной, то тот, кто предпочтет эти товары, pro tanto получит сверх равной доли общественных ресурсов за счет тех, кто предпочтет иначе использовать ресурсы. Предположим, при наличии ограниченного спроса на книги и более высокого спроса на конкурентное использование целлюлозы рынок установил бы на книги цену на один пункт выше той, что назначают руководители социалистической экономики; в этом случае на счет тех, кто покупает книги, записывается меньше, чем требует эгалитарный принцип. На это можно было бы возразить, что в социалистической экономике книги ценятся выше и поэтому заслуживают больших затрат общественных ресурсов независимо от реального спроса на них среди населения. Но либеральная теория равенства запрещает ссылаться на конкретные представления о ценностях.

Итак, в обществе, где люди различаются только своими предпочтениями, рынок имел бы преимущества благодаря своим эгалитарным последствиям. Неравенство по богатству, если брать его в денежном выражении, возникало бы как следствие выбора более дорогого образа жизни, например, выбора праздной жизни, а не прибыльной деятельности. Вернемся теперь в реальный мир. В реально существующем обществе, для которого либерал создает политические институты, имеется множество других различий. Таланты не распределены между людьми поровну, поэтому, если какой-то человек решает работать на заводе, а не в юридической фирме, то это в большей степени обусловлено его способностями, а не предпочтениями. Благодаря институту богатства, позволяющему людям распоряжаться тем, что они получили в дар, дети удачливых граждан с рождения будут располагать большим богатством, чем дети неудачников. У некоторых людей возникают особые нужды из-за их физических или умственных недостатков, которые не только делают их неспособными к наиболее производительной и прибыльной деятельности, но и лишают их возможности использовать доходы от того занятия, которое они находят целесообразным, поэтому этим людям для достижения тех же целей нужно больше ресурсов, чем тем, кто лишен этих недостатков.

Эти неравенства имеют огромные, порой катастрофические, последствия для распределения, осуществляемого в рамках рыночной экономики. Но в отличие от предпочтений различия, лежащие в основе этих неравенств, нельзя оправдать ссылкой на либеральную концепцию равенства. Например, согласно либеральной концепции, считается предосудительным предоставлять кому-либо большую долю при общественном распределении только из-за того, что он или его отец отличались более высоким мастерством или удачливостью. Поэтому перед либералом-законодателем встает трудная задача. Для претворения в жизнь его концепции равенства требуется экономическая система, которая порождает одни неравенства (отражающие истинную дифференцированную стоимость товаров и возможностей) и не порождает другие (вытекающие из различий в способностях, наследстве и т. д.). Рынок же порождает как требуемые, так и недопустимые неравенства, а альтернативной системы, которая выполняла бы эти условия, не существует.

Поэтому либерала должна привлекать реформа рынка в соответствии с такой схемой перераспределения, которая сохраняла бы систему ценообразования в относительно нетронутом виде, но резко ограничивала бы неравенства, хотя бы неравенство по богатству, запрещаемое исходным либеральным принципом. Ни одно решение не будет совершенным. Возможно, наилучшим решением для либерала будет система прав на социальное обеспечение, осуществляемое на основе перераспределяемого дохода и обычного налога на наследство. Перераспределение выполнено, когда достигнут предел, устанавливаемый принципом Ролза, то есть когда дальнейшее перераспределение означало бы ухудшение, а не улучшение положения наименее обеспеченных. В этом случае либерал остается капиталистом, хотя и вынужденным, поскольку считает, что реформированная таким образом рыночная экономика лучше любой социалистической альтернативы реализует либеральную концепции равенства. Но он может прийти и к другому выводу, если решит, что перераспределение, допускаемое капиталистической экономикой, столь несовершенно или достигается ценой такой неэффективности, что лучше выбрать более радикальный путь и заменить рыночные механизмы большей части экономики на социалистические, а затем на основе политических решений достичь такого способа установления цен, который хотя бы приблизительно соответствовал либеральной концепции равенства. В этом случае либерал будет вынужденным социалистом, который, хотя и осознает несовершенство социализма в эгалитарном отношении, но считает этот недостаток менее серьезным, чем недостатки имеющихся альтернатив. В любом случае он выбирает смешанную экономику: или капитализм перераспределения или ограниченный социализм — но выбирает не ради достижения компромисса между антагонистическими идеалами эффективности и равенства, а ради наилучшей практической реализации требований самого равенства.

Примем, что таким образом либерал или улучшит рыночную экономику, или частично отступит от своего первоначального выбора. Теперь ему следует обратиться ко второму из отобранных им институтов, а именно — к представительной демократии. Оправданием демократии служит то, что она претворяет в жизнь право каждого человека на уважение и заботу, но на практике, считают либералы, решения демократического большинства часто нарушают это право. Допустим, законодательный орган, избранный большинством, принимает решение признать преступлением некоторое действие (например, выступление в поддержку непопулярных политических идей или эксцентричное сексуальное поведение), но не потому что из-за этого действия другие люди лишаются определенных возможностей, а потому что большинство не одобряет подобные взгляды и подобное сексуальное поведение. Другими словами, это политическое решение отражает не достигнутый компромисс между личными предпочтениями граждан ради как можно большего равенства их возможностей, а выражает преобладание одного конкретного множества внешних предпочтений, т. е. предпочтений, которые мы имеем в отношении поведения других людей ¹⁰. Это решение не обеспечивает, а нарушает право граждан на то, чтобы к ним относились как к равным.

Как может либерал защитить граждан от подобных нарушений их фундаментального права? В этом либералу не поможет простое конституционное наставление законодателям не принимать во внимание внешние предпочтения своих избирателей. Граждане проголосуют за эти предпочтения, выбирая своих представителей, и законодатель, решившийся их игнорировать, долго не продержится. Кроме того, иногда даже путем самоанализа невозможно провести различие между внешними и личными предпочтениями как компонентами политической позиции, как например, в случае предпочтений в отношении совместной деятельности (associational preferences). Эти предпочтения люди имеют тогда, когда желают реализовать имеющиеся возможности (скажем, посещать бесплатные школы) только вместе с людьми определенной "категории".

Таким образом, либералу нужна система гражданских прав, которая позволит определить, какие политические решения с априорной вероятностью будут отражать сильные внешние предпочтения, и которая даст возможность изъять эти решения из ведения мажоритарных политических институтов. В каждый конкретный период времени эта система прав будет зависеть от того, какие предрассудки и внешние предпочтения обнаруживает большинство, а разные либералы будут по-разному представлять себе, какой она должна быть. Однако если взять права, как они сформулированы в Билле о правах Конституции Соединенных Штатов и как их истолковывает Верховный суд, то для значительного числа либералов они более или менее соответствуют тому, что требуется Соединенным Штатам в настоящий момент (хотя по мнению многих либералов эти права обеспечивают слишком слабую защиту индивида в ряде важных областей, таких, как сексуальное поведение и издания на сексуальные темы).

Особую трудность для либерала представляет основной корпус уголовного права, ибо эту трудность нельзя разрешить с помощью системы гражданских прав, лишающей законодателя возможности принимать определенные политические решения. Либералу хорошо известно, что многие наиболее важные решения, необходимые для эффективного функционирования уголовного права, принимают вовсе не законодатели, а прокуроры (решающие, кого и за какое преступление привлечь к судебной ответственности), присяжные заседатели и судьи (решающие, кого осудить и какой вынести приговор). Ему также известно, что эти решения с большой априорной вероятностью будут отражать внешние предпочтения тех, кто принимает эти решения, ибо образ жизни и взгляды людей, которых они судят, обычно сильно отличаются от их собственных. В отношении этих решений либерал не может предложить ничего, что было бы сопоставимо со стратегией, опирающейся на гражданские права и позволяющей устранять определенные решения из компетенции того или иного института. Решения о привлечении к судебной ответственности и о вынесении приговора всегда принимают конкретные люди. Но у либерала есть, благодаря понятию процессуальных прав, способ иначе защитить равенство. Он будет настаивать на такой организации уголовного судопроизводства, которая обеспечивала бы высокую надежность решений и оказывала бы сильное противодействие осуждению невиновных. Не следует думать, что, по мнению либерала, эти процессуальные права способны повлиять на точность судебного процесса, т. е. способны повысить вероятность того, что любое вынесенное решение о признании виновным или невиновным будет правильным. Процессуальные права используются в судебном процессе, порой в ущерб его точности, для того, чтобы значительно снизить априорный риск, связанный с тем пагубным влиянием, которое на судебный процесс могут оказывать неустранимые напрямую внешние предпочтения, в особенности если этот процесс ведется одним классом против другого. Конечно, это лишь набросок того, как различные материальные и процессуальные гражданские права выводятся из исходной либеральной концепции равенства; он содержит лишь общую идею, но для каждого конкретного права на ее основе можно будет построить более строгое доказательство.

Итак, либерал, выбрав экономический рынок и политическую демократию по исключительно эгалитарным соображениям, обнаруживает, что эти институты порождают неэгалитарные последствия, если не дополнить его схему разного рода индивидуальными правами. Эти права — своего рода козыри в руках индивидов; они позволяют индивидам воспрепятствовать отдельным конкретным решениям, хотя сами общие институты, в ходе нормального функционирования которых были бы приняты эти решения, сомнений не вызывают. Окончательным оправданием этих прав служит то, что без них нельзя гарантировать всем индивидам равную заботу и уважение, но это не следует понимать так, будто эти права защищают равенство в противовес демократии и рынку, которые служат какой-то иной цепи и выражают какой-то иной принцип. В либеральной теории, например, нет места той известной идее, что права на перераспределение оправдываются идеалом равенства, который в определенных случаях попирает идеал эффективности рынка. Для либерала права оправдываются не каким-то принципом, противопоставляемым независимому обоснованию политических и экономических институтов, для смягчения которых используются эти права; их оправданием служит то, что они позволяют улучшить единственное возможное для этих институтов оправдание. Если же в пользу какого-то права либералы выдвигают убедительные доводы, то это право представляет собой не необходимый, а достойный сожаления компромисс ради достижения какой-либо другой независимой цели, например, экономической эффективности.

Позиция консерватора, как я уже говорил, представляет собой одну из возможных альтернатив либеральной концепции равенства. Все эти альтернативы сходятся в том, что относиться с уважением к человеку — значит относиться к нему так, как хотел бы, чтобы к нему относились, достойный человек. По мнению консерватора, достойный человек хотел бы, чтобы отношение к нему строилось в соответствии с принципами общества особого рода, которое я буду называть добродетельным обществом. Любому добродетельному обществу присущи следующие общие черты. Все его члены придерживаются единого вполне разумного представления о добродетели, то есть о тех качествах и склонностях, которые следует стремиться воспитывать в себе и проявлять. Это общее представление о добродетели они разделяют не только в отношении отдельных индивидов, но и общества в целом: они полагают, что общество в своей социальной и политической активности также проявляет определенные добродетели, и поэтому, как граждане, они обязаны поощрять эти добродетели. Поэтому они воспринимают жизнь других членов сообщества как часть своей собственной. На этот идеал добродетельного общества опирается не только консервативная позиция (он лежит в основе некоторых форм социализма). Но консерватора отличает убеждение в том, что общество, в котором он живет, со всеми его нынешними институтами, добродетельно по той особой причине, что история общества и совместный опыт людей дают лучшие образцы разумной добродетели, чем могло бы предложить любое неисторическое, а следовательно, абстрактное выведение добродетели из первых принципов.

Предположим, консерватора попросили составить конституцию для общества вроде нашего, которое он считает добродетельным. Подобно либералу, он найдет немало достоинств у известных институтов политической демократии и экономического рынка. Однако для консерватора привлекательность этих институтов будет состоять в ином. Рынок, который на деле больше вознаграждает тех, кто благодаря таланту и усердию производит больше продуктов, необходимых членам добродетельного общества, служит для консерватора образцом справедливого распределения. Демократия же через постановления гражданского и уголовного права так распределяет возможности между людьми, как это было бы желательно членам добродетельного общества, и благодаря этому открывается больший простор для добродетельной деятельности и оставляется меньше шансов — для порока, если сравнивать с любым менее демократичным режимом. Более того, у демократии есть еще одно преимущество, которого лишен любой другой режим. Она позволяет сообществу, используя законодательный процесс, вновь заявить о едином для данного сообщества представлении о добродетели.

Стало быть, привлекательность указанных институтов состоит для консерватора совсем в ином, чем для либерала. Поскольку и консерватор, и либерал считают указанные институты полезными, хотя и по разным соображениям, существование этих институтов, как таковых, не вызовет разногласий между ними. Но они резко разойдутся в вопросе о том, какие корректирующие механизмы в виде индивидуальных прав необходимы для обеспечения справедливости, и это разногласие будет касаться отнюдь не степени коррекции. Как я отмечал, либерал видит принципиальное несовершенство рынка в том, что он допускает, чтобы на распределение влияли незначимые в моральном отношении различия, как, например, различия в способностях, и поэтому для либерала люди менее талантливые, если оценивать талант по меркам рынка, по справедливости имеют право на некоторое перераспределение. Консерватор же превозносит это свойство рынка поощрять таланты, ценимые в данном сообществе, ибо в добродетельном сообществе такие таланты и являются добродетелями. Поэтому для консерватора идея перераспределения не имеет реальных плюсов, но он признает ее практическую целесообразность. Он оставит место для благотворительности, ибо она входит в общественный реестр добродетелей, но отдаст предпочтение частной благотворительности перед общественной, так как частная благотворительность в более чистом виде выражает эту добродетель. Он может принять и общественную благотворительность, в особенности если сочтет ее необходимой для сохранения политической лояльности тех, кто в противном случае страдал бы слишком сильно, чтобы терпеть капиталистическое общество. Но, с точки зрения обоснования рынка, общественная благотворительность, оправдываемая соображениями добродетели или практической целесообразности, будет для консерватора компромиссом, а не способом улучшить это обоснование, тогда как для либерала перераспределение является таким улучшением.

Не найдет консерватор и в представительной демократии тех же недостатков, которые усматривает в ней либерал. Консерватор не будет стремиться с помощью гражданских прав исключить из демократического процесса внешние предпочтения как морального, так и иного характера; наоборот, по его мнению, предмет гордости демократии как раз и состоит в том, что внешние предпочтения законодательным путем оформляются в общественную мораль. Однако консерватор обнаружит иные недостатки в демократии и изобретет иную схему прав для уменьшения порождаемой этими недостатками несправедливости.

Экономический рынок вознаграждает за таланты, ценимые в добродетельном обществе, но поскольку сами эти таланты распределены не одинаково, то это приведет к неравномерному распределению богатства, и богатые окажутся во власти завистливого большинства, стремящегося с помощью закона взять то, чего нельзя взять талантом. Справедливость требует определенной защиты преуспевающих. Консерватор будет стараться (и исторически это имело место) противодействовать распространению права голоса на те группы, которые с наибольшей вероятностью будут испытывать зависть, но лишение больших групп населения избирательных прав явным образом противоречит идеалу абстрактного равенства, даже в его консервативном истолковании. Чтобы не утратить политического влияния, консерваторы в любом случае не должны угрожать отстранением от политической власти тем, от кого потребовалось бы, формальное или молчаливое, согласие на свое собственное отстранение. Для консерватора привлекательней будет другая, политически намного более реализуемая, идея права собственности.

Это право имеет такую же силу, как и гражданские права либералов, но радикально иное содержание. Либерал, исходя из своих собственных соображений, признает определенное право собственности, поскольку для него суверенное владение каким-то количеством личного имущества — это необходимая предпосылка человеческого достоинства. Однако консерватор добивается права собственности совсем иного порядка; ему нужно право, охраняющее не какую-то минимальную власть над имуществом, желательность которой доказана независимым способом, а защищающее безграничную власть над тем, что было приобретено благодаря институту, который и определяет, что считать талантом, и вознаграждает за талант.

Консерватор не будет разделять с либералом и его забот о соблюдении процессуальных прав в уголовном судопроизводстве. Он примет, что основные законодательные и судебные органы отвечают необходимым требованиям; однако возможность оправдания виновного будет для него не просто свидетельством неэффективности стратегии предупреждения преступлений, но грубым нарушением того основного принципа, что осуждение порока есть необходимое условие уважительного отношения к добродетели. Поэтому справедливым он будет считать такое уголовное судопроизводство, которое повышает априорную вероятность, что вынесенные решения о виновности или невиновности будут правильными. Например, он будет поддерживать права, запрещающие допрос или дачу невыгодных для себя показаний, когда эти права представляются необходимыми для защиты от пыток и других возможных способов заставить невиновного признать свою вину; но он утратит всякий интерес к этим правам, когда можно будет гарантировать неприменение принуждения другими способами.

Справедливого консерватора будет беспокоить и расовая дискриминация, но его обеспокоенность будет иной, чем обеспокоенность либерала, как будут иными и разработанные им меры противодействия дискриминации. Для консерватора решающее значение имеет различие между равенством возможностей и равенством результатов: по его мнению, институты экономического рынка и представительной демократии не достигнут своих целей, если всем гражданам не будут предоставлены равные возможности выгодно использовать свои таланты и добродетели, участвуя в состязании, обеспечиваемом этими институтами. Но поскольку консерватор знает о неравномерном распределении этих добродетелей, он знает также и о том, что если при состязании достигнуты равные результаты, то, стало быть, от равенства возможностей пришлось отказаться.

Справедливый консерватор не должен поэтому оставлять без внимания тот факт, что предубеждения подрывают равенство возможностей, предоставляемых представителям разных рас, и должен признать справедливость мер, направленных на как можно более полное восстановление этого равенства. Но он будет неустанно противодействовать любым "позитивным" мерам по предоставлению особых возможностей при поступлении в медицинские школы и найме на работу, если только критерием для этого не будет соответствующее представление о добродетели, заслуживающей вознаграждения.

Прекрасной иллюстрацией определяющих политических принципов консерватора служит вопрос о контроле за ношением оружия.

Консерватор выступает за строгий контроль над сексуальным поведением и публикациями на сексуальные темы, но он против установления аналогичного контроля, когда речь идет о впадении и использовании оружия, хотя оружие более опасно, чем секс. Президент Форд во втором туре дебатов с Картером очень четко сформулировал консервативную позицию по этому вопросу. Здравомыслящие консерваторы прекрасно осознают, что личное и неконтролируемое впадение оружием ведет к насилию, поскольку оружие попадает в обращение и дурные люди могут использовать его в дурных целях. Но, утверждал президент Форд, если мы решим эту проблему, запретив достойным людям носить оружие, то мы накажем не тех, кого следует. Несомненно, это отличительная особенность консерваторов видеть в регулировании осуждение, а, стало быть, и наказание. Однако консерватор именно так и должен относиться к регулированию, ибо он убежден, что возможности в добродетельном обществе следует предоставлять таким образом, чтобы это поощряло добродетель и сдерживало порок.

Вместо заключения я очень кратко коснусь двух вопросов из множества важных проблем, поднятых в ходе моего обсуждения. Первый вопрос был поставлен в самом начале этой статьи. Дает ли предложенная мной теория либерализма достойный ответ скептику? Объясняет ли она наши нынешние сомнения относительно того, какие требования выдвигает современный либерализм и является ли он реальной и разумной политической теорией? Большая часть этих сомнений возникает, как я уже говорил, из-за неопределенности в отношении связи между либерализмом и неожиданно ставшей непопулярной идеей экономического роста. Распространено мнение, будто для либерализма определяющее значение имеет некоторый вид утилитаризма, приписывающий экономическому росту самостоятельную ценность; но мои аргументы, если они убедительны, доказывают ошибочность этого мнения. Экономический рост, измеряемый обычными мерками, был производным элементом в либерализме "нового курса". Казалось, что он выполняет необходимую функцию в осуществлении сложного эгалитарного распределения ресурсов, которого требует либерализм. Если теперь выяснилось, что, с точки зрения либерального представления о равенстве, стратегия экономического роста наносит больше вреда, чем пользы, то либерал волен или вовсе отказаться от нее, или ограничить ее применение. Если последствия экономического роста вызывают сомнения, а я думаю, что это так и есть, то позиция либералов будет неоднозначной, и будет казаться, что они уклоняются от решения вопроса.

Однако вопрос здесь сложнее, чем можно заключить из проведенного анализа, поскольку для негативного отношения к экономическому росту есть множество других причин, часть из которых просто не имеет значения для либерала. Сейчас популярна точка зрения, что более простой образ жизни лучше потребительского существования, которое предпочитают большинство современных американцев; эта более простая жизнь предполагает гармонию с природой, которой наносится ущерб, когда, скажем, красивый склон горы обезображивают карьером для добычи угля. Не следует ли для сохранения склона горы и защиты зависящего от него образа жизни, запретить ведение горных работ и приобрести этот склон на деньги налогоплательщиков в собственность национального парка? Может ли либерал поддерживать такую политику, не нарушая своих определяющих политических принципов? Если он считает, что для справедливого распределения ресурсов необходимо государственное вмешательство, так как рынок не учитывает надлежащим образом предпочтения тех, кто хотел бы иметь парк, и отражает лишь интересы тех, кто предпочел бы добычу угля, то у него есть обычное эгалитарное основание для поддержки вмешательства. Но допустим, что либерал так не считает, а полагает, что те, кому нужен парк, имеют более правильное представление о действительно достойной жизни. Нелиберал может поддерживать охрану природы, опираясь на это соображение, а либерал — нет.

Однако предположим, что либерал придерживается другой, более сложной позиции относительно важности сохранения природных ресурсов. Он считает, что захват незагрязненной местности потребительской экономикой — это спонтанный и необратимый процесс, из-за которого образ жизни, в прошлом имевший сторонников и доставлявший удовлетворение, в будущем станет недоступным как новым поколениям, так и тем, кто сейчас, видимо, не догадывается о его привлекательности. Либерал опасается, что этот образ жизни будет неизвестен, а поэтому захват новых местностей потребительской экономикой нельзя считать нейтральным по отношению к конкурирующим представлениям о достойной жизни; по существу, этот захват уничтожает саму возможность некоторых из них. В этом случае у либерала есть все основания принять программу охраны окружающей среды, которая не только согласуется с его определяющими принципами, но и подкрепляется ими.

Я привожу эти возможные цепочки рассуждении не для того, чтобы указать либералу более легкий путь к популярной политической позиции, а чтобы проиллюстрировать сложность вопросов, которые ставит современная политика. Либерализм выглядит четким и убедительным, когда достигнута относительная ясность в понимании того, какие конкретно политические позиции выводятся из его основополагающих принципов; в этих случаях политика допускает формирование того, что я назвал либеральным пакетом политических программ. Однако такой пакет недолговечен, и, когда он распадается, либералы должны перестроиться: сначала, изучив и проанализировав факты, они должны дать новое и более глубокое истолкование либерализма, а затем сформулировать отвечающую требованиям современности либеральную программу. Но пока в изучении и построении теории нет никакого прогресса, а новой программы и вовсе не заметно.

И, наконец, я хочу коснуться еще одного вопроса, который мной даже не упоминался. Что сказать в защиту либерализма? Не думаю, что я сделал либерализм более привлекательным, обосновав в качестве его определяющего принципа требование нейтрального отношения государства к разным представлениям о достойной жизни. Это обоснование вызовет множество возражений. Оппоненты могут указать, что истолкованный таким образом либерализм имеет своей предпосылкой скептицизм в понимании блага; что он опирается на убогое представление о человеческой природе и видит в людях простые атомы, способные существовать и добиваться самореализации отдельно от политического сообщества; что нейтральный либерализм самопротиворечив, ибо он неизбежно представляет собой теорию блага, и что он отказывает политическому сообществу в его наивысшем назначении и окончательном оправдании, которое состоит в том, чтобы помочь своим людям достичь их реального блага. Первые три возражения не должны нас особенно беспокоить, поскольку в основе их лежат ошибочные философские идеи, которые я могу, если не опровергнуть, то хотя бы назвать. Либерализм не предполагает скептицизма. Согласно его определяющим принципам, правительство должно относиться к людям как к равным не потому, что для политики не существует правильного и дурного, а потому что именно такое отношение является правильным. Либерализм не опирается ни на какую особую теорию личности и не отрицает, что большинство людей считают для себя благом быть социально активными. Либерализм не противоречит себе: либеральная концепция равенства — это принцип справедливой политической организации общества; это не образ жизни, которого следует придерживаться людям. Либералам, как таковым, не важно, что решат люди: высказываться ли им по политическим вопросам, вести ли эксцентричный образ жизни или же совершать поступки, которые, как считается, ждут от них либералы.

Однако четвертое возражение нельзя так же легко отмести в сторону. Не так-то просто установить, какую роль должны выполнять институты, обладающие монопольной властью над жизнью людей; в этом вопросе разумные и нравственные люди не имеют единого мнения. По существу, я сформулировал этот вопрос так: в чем состоит уважение к человеческому достоинству и независимости?

Это поднимает ряд вопросов в философии морали и философии сознания, которые имеют фундаментальное значение для политической теории, но здесь не рассматриваются; однако один вопрос, имеющий, как иногда считают, отношение к этой теме, данная статья затрагивает. Порой говорят, что либерализм ошибочен, поскольку он предполагает, что люди сами формируют свои представления о том, какая жизнь им нужна, тогда как в действительности эти представления являются продуктом экономической системы или других сторон жизни общества. Это было бы возражением, если бы либерализм опирался на некоторый вид утилитаризма предпочтений, для которого распределение справедливо, если люди в максимальной степени обладают тем, что составляет предмет их желаний. Важный аргумент против утилитаризма предпочтений как раз и состоит в том, что предпочтения людей формируются существующей системой распределения, а потому они имеют тенденцию поддерживать эту систему; здесь возникает порочный круг и нарушается справедливость. Но либерализм, как я его описал, не превращает содержание предпочтений в критерий справедливого распределения. Напротив, его цель — защитить индивидов с особыми потребностями и эксцентричными устремлениями, ибо распространенные предпочтения и так уже закреплены институционально и социально. Эта защита вытекает из либеральных экономических и политических прав и служит им оправданием. Если предпочтения обусловлены системой распределения, то в этом случае, как здраво отмечает либерал, еще важней, чтобы распределение было справедливым само по себе, а не с учетом порождаемых им предпочтений.

______________

1 Dworkin Ronald. Liberalism // Dworkin R. Matter of Principle. Harvard Univ. Press, London, 1985, Ch. 8, p. 181—204. Статья напечатана с любезного разрешения автора. Назад

2 Следует отметить, что Дворкин понимает политическую теорию в нормативном смысле как систему моральных и политических принципов. Неслучайно поэтому он использует как взаимозаменимые выражения political theory и political morality. — Прим. пер.Назад

3 См.: Dworkin R. Taking Rights Seriously. Duckworth, London, 1977, Ch. 12. Назад

4 Более точным переводом для используемого Дворкиным выражения liberal settlement было бы "либеральный пакет программ, формируемый в результате соглашения между либералами и их союзниками". Для простоты в тексте дан сокращенный, хотя и не совсем точный, перевод этого выражения. — Прим. пер. Назад

5 Имеется в виду перевозка школьников из одного района в школу другого района в целях расовой или социальной интеграции. — Прим. пер.Назад

6 См.: Dworkin R. Taling Rights Seriously, p. 227. Назад

7 См.: Scanlon T. Preference and Urgency // Journal of Philosophy, Vol. LXX11, p. 655. Назад

8 Согласно другому возражению, некоторые люди страдают от таких физических недостатков, как слепота или психические заболевания, поэтому им требуется больше ресурсов, чем здоровым людям, для реализации одной и той же схемы предпочтений. Это более привлекательное возражение против моего принципа приблизительного равенства, но оно требует не замены основного принципа распределения, а внесения в него корректив, о чем и пойдет речь дальше. Назад

9 Dworkin P. Taking Rights Seriously, pp. 234ff, 275. Назад

10 См.: Dworkin R. Social Sciences and Constitutional Rights // The Educational Forum, XLI, 1977, March, p. 271.Назад

Р. Дворкин. Либерализм // Современный либерализм. М., 1998. С. 44-75.